Жили мы на Пермской в своём доме — одноэтажном, каменном. Весь квартал сгорел, а наш дом цел был. Бегали мы из убежища посмотреть на него, взять что-нибудь — подушку, чайник, ложку, фонарик, а что ценное было — зарыть в землю. Муж, в армию уходя, оставил в комоде сверток со своими бумагами — грамотой за подписью товарища Орджоникидзе, пачкой старых газет «Солдат Революции» и «Власть Труда». В 1918 году он в инженерном батальоне у товарища Ворошилова служил, строил окопы у Царицына, под Воропоново. Вспомнила я, как берёг муж этот свёрток, сунула его в жестяную банку и зарыла в погребе.

Вернулась в убежище, сижу и думаю: «А что же я купчую на дом из комода вынула и оставила на столе?» Испугалась, что зайдёт кто-нибудь — возьмёт, и побежали мы с Геней домой за купчей. А на ближних улицах бой уже идёт — облака дыма и пыли кружатся, от гула и треска голова ломится. Дом наш горит уже. Стрельба, крики, пули засвистели. Рядом — домик, окна и двери выбиты, в стенах дыры.

Вбежали в этот домик, забились под диван. Я лежу, затаив дыхание, а Геня вдруг говорит мне:

— Ты, мама, не бойся, вытащи только пулю — в руке у меня застряла.

Схватила я его руку, дернула пулю — не поддаётся, второй раз дёрнула — вынула. Порвала на себе рубашку, стянула Гене руку жгутом, забинтовала.

Снаряды вблизи рвутся, домик трясётся — вот-вот развалится.

— Ползём, — говорю, — отсюда, а то убьёт.

Выползли мы на улицу. Кто-то кричит нам из глубокой ямы:

— Лезьте сюда, Клавдия Федоровна!

Яма была от упавшей бомбы. Старик Лукин, семидесятилетний, с больной дочерью Марьей забрался в неё, лежит, зовёт к себе.

— Тут хуже убьёт, — кричу ему.

Поползли мы дальше вместе с ними и на Пензенской улице в штольню залезли, в первый зигзаг. Там подземелье было в три зигзага, под самой улицей.

Военные — бойцы, командиры — все удивляются, спрашивают:

— Как вы уцелели при такой стрельбе?

Были в подземелье и гражданские — раненые. Одна девочка окровавленная — лицо, руки, ноги, всё тело иссечено мелкими осколками — кричала:

— Найдите маму скорее, пока я не умерла!

После нас бежали к Волге, чтобы не остаться у немцев, мужчина, женщина, девочка лет семи и мальчик поменьше — вся семья. Снайпер немецкий заметил их. Первым мальчика застрелил. Мать упала, как оглушённая. Отец наклонился к ней и тоже упал. Девочка растерялась, стоит, смотрит. Бойцы высунулись из подземелья, кричат ей:

— Беги, беги, скорее!

Она повернулась и побежала одна по асфальту к Волге.

У сына рука распухла, он стонал, просил пить. Я думала: Волга рядом, а хоть капельку на язык бы капнуть, смочить запекшиеся губы. Жарко, душно. Бойцы фляжки свои встряхивают — может, осталась капелька. У одного нашлось на глоток, дал Гене.

— Эх! — слышу голос другого бойца. — Вот если бы сейчас на Волгу — с четверть ведра выпил бы, а то и больше.

Кто-то еще говорит:

— Видать, не бывал ты в больших переходах.

Все ждали ночи.

С наступлением темноты три бойца пошли с вёдрами к Волге. Увы, опять тяжёлое ожидание. Спрашиваю командира:

— Что же их долго нет, может куда-нибудь перебросили?

— Только что по телефону донесли, — говорит, — один убит, двое ранено.

К рассвету все-таки принесли воду. Сколько радости было, когда нам сказали:

— Гражданские, пейте досыта.

Казалось, целый месяц можно прожить без еды, только бы воду пить. Пью, не могу уже пить, поперёк горла вода стоит, как что-то твёрдое, а мне по-детски смешно от такой сытости.

Командир сказал нам, что мы находимся на самой опасной передовой линии фронта. Тут была оборона войск генерала Родимцева.

В сталинградском блиндаже. Редкие минуты отдыха.

В подземелье заносили ружья, пулемёты, бутылки с горючим, раненых, и военных и гражданских, а мёртвых ночью выносили наверх. Притащат термоса с супом — красноармейцы забегут, покушают. А где они спали — не знаю. Сядет иной, подремлет минутку, вскакивает и бежит. Немцы врывались на улицу, танки ездили над нами, сыпали из пулемётов. Наши выбегали и кидали под них горючее.

Самое страшное началось, когда немцы заняли один жилой дом неподалёку и стали из него по выходу из нашего подземелья стрелять. А разбить этот дом нельзя было: на одном этаже немцы, на другом наши. Наши кричат: «Немец, выходи!» Немцы кричат: «Рус, выходи!» Пришлось красноармейцам подземный ход рыть на Пермскую улицу, под домами, в сторону немцев.

Услышала я раз на заре близко собачий лай, обрадовалась, подумала: значит и наверху еще люди живут. Но бойцы мне сказали, что это обманчивый лай, что это не собаки лают, а немцы — ихние уловки.

Надоест сидеть в темноте, тяжело дышать, хочешь свежего воздуха глотнуть, сядешь к двери, но не удержишься долго: с улицы дым, гарь, а то как бабахнет — и покатишься вниз. Старик Лукин спрашивает:

— Чего ты испугалась? Ну, подумаешь — стрельнули!

Какая бы стрельба ни была — для него это значения не имело. Ляжет у самого выхода, спит и спит, ногой на него наступишь — не разбудишь.

Перевязывала я одного раненого бойца. Еще светло было, свет в двери проникал. А второго начала перевязывать — стемнело. Зажгла свечку и поставила в нишу. Вдруг как ахнет; посыпалась земля, и меня что-то по голове ударило. Должно быть, немец заметил свет и мину пустил. Стою оглушённая, по пояс в земле, ничего не соображаю, смотрю — где командир, где раненые, которых я перевязывала — никого нет. Кто-то мне плечо жмет, говорит:

— Мама, я тут.

Думаю: «Сын!» Он у меня прямо выпал из головы, совсем про него забыла. Выбрались мы с ним во второй зигзаг и увидели бойцов, Марью, дочь нашего соседа. А старик у двери спал, и его землёй засыпало; одна голова из земли торчала, шею миной перебило.

Командир говорит:

— Нельзя гражданским оставаться тут — опасно.

Среди ночи вышли мы из подземелья с бойцом Куликовым, который делился с нами своим пайковым хлебом. Идём через трупы, через груды развалин, путаемся в проводах, когда Куликов крикнет — ложимся. Немец усиленно бил по этому месту, потому что здесь был штаб генерала Родимцева.

Спустились мы яром к Волге в полночь, а смотрим — над Волгой рассвет уже. Но обманчивый был этот рассвет: голубой и зеленоватый. Несколько минут разливался он над Волгой. Хотелось бежать к ней и напиться ее живой воды. Но свет погас. Это были немецкие ракеты. Волга близко, но подойти к ней надо так, чтобы тебя не заметили немцы, укрепившиеся в недостроенном здании Госбанка вблизи городского перевоза. И мы радовались, что могли напиться солоноватой, не пригодной для питья родниковой воды, вытекавшей из яра.

По одну сторону яра в домике под кручей красноармейцы баню оборудовали; по другую сторону у них кухня была, тоже под самой кручей, пониже блиндажей минометчиков. А рядом с кухней в маленькой хатке жила женщина Гололобова с ребёнком. Мы у неё и поселились.

Наверх вылезешь — пули свистят; внизу — на Волге — бомбы и мины столбы воды выбивают со дна, а у нас тихо, будто и войны нет; только с кручи глыбы земли сыпятся, камни по крыше стучат. Несколько месяцев прожили мы тут, и за всё время одна только мина в нашу хату попала. И та не разорвалась. Бойцы выбросили её в яр. А ночью немецкие разведчики яром к самой хате подходили. Откроешь дверь и слышишь немецкий разговор.

Думала я: наверное, штаб генерала Родимцева ищут. Где-то около нас штаб его был, но где точно — не знаю. На горе в котельной одного разбитого дома штаб батальона помещался. Комбат, молодой, весёлый, часто приходил к нам с гитарой, пел, ободрял нас; говорил, что нашим подкрепления идут. Заходил к нам в хату посидеть, потолковать и начальник штаба Соловьёв. Он предупреждал, что немцы переодеваются в женскую одежду и ходят мимо нас на Волгу за водой.

На кухне старшиной был Мухин, пожилой человек. Он всё беспокоился о своей семье.